homobio

9. «Лэ хаим, бояре!»

Правда скрыта в древних книгах.

Невозможно всю объять.

И когда в грехах великих

Станешь ближних обвинять,

Тут же вспомни, что мегеры -

Попроси — дадут воды…

Боже, дай мне чувство меры,

Вместо права правоты.

«Лэ хаим, бояре» — популярный тост московских евреев 60-х — 70-х годов. «Лэ хаим» означает — «к жизни». Со временем, тост был перефразирован: «лакаем, бояре». Тост говорит о высокой самоиронии московских евреев и является яркой иллюстрацией и жизнестойкости евреев, и стойкости их ощущения абсурдности правил жизни, по которым мы все живем.

Поначалу эта глава называлась: «сэры, примите парикмахера». Стрижка головы — одна из немногих операций, которые мы не можем делать сами. Приходится это доверять другому. Я в парикмахерскую ходить никогда не любил. Меня стригли жены.

Парик как мера значительности стал символом европейской культуры,

Для евреев роль «парикмахера» стала обыденной. Они привыкли исполнять «заявки» чуждого для них мира, хотя и понимали их абсурдность на бытовом уровне. Мир, которому принадлежали евреи, был разрушен, но смириться с этим евреи не могли. Они «отложили» восстановление  своего Мира «на потом».

Даже тогда, когда еврей не соблюдал обычаев своего народа и не знал еврейского языка, он продолжал быть евреем: слово «еврей» означает «человек с другого берега».

У меня в жизни был забавный случай — яркая иллюстрация к вышесказанному. Тогда я работал сметчиком в войсковой части. Сметчиком я стал, когда был ещё солдатом срочной службы. В армию я «ушел» с 4 курса Ленинградского Кораблестроительного института. Это отдельная «душераздирающая» история, пожалуй, в ней я впервые проявил себя «первопроходимцем», но вряд ли об этом стоит рассказывать в этой книге, приведу только «стишок»:

Счастье то или несчастье,

Но забросил я рейсшины,

И теперь моё начальство

Гладкомордые старшины.

В деканат меня не тянут

За несданный сопромат,

А в казарме от портянок

Сердцу сладкой аромат.

Я мирился с тем и этим,

Видел холод и тепло,

Тусклым солнцем «дембель» светит,

Как в былом «светил» диплом.

Сметчиком я тоже стал как «первопроходимец», я узнал, что нужны сметчики и сказал, что до армии работал сметчиком. Мне это понадобилось, потому что я женился и женился как «первопроходимец» — без согласия родителей и без разрешения армейского начальства. Специальность «сметчик» я не оставил и после окончания срочной службы в армии. Я стал вольнонаемным, работающим в военно-строительной организации — мне нужна была квартира, и я её за два года получил. Это — авантюрная история. Но и это в другой раз.

Так вот, случилось, что я был последним, кто видел солдата, который затем трагически погиб. Я искал прораба и случайно зашел не в тот вагончик. Там я увидел спящего солдата, рядом с ним возле самодельной электрической печки сушились портянки. Они, скорее всего, и стали причиной пожара.

По случаю пожара был назначен военный дознаватель. Мои «показания» он снимал как раз в той самой прорабской, которую я накануне искал. У дознавателя был специальный бланк дознания. После пресловутого «пятого пункта», где дознаватель с моих слов записал «еврей», он задал следующий вопрос:

- Родной язык?

- Русский.

- Как же «русский», если национальность — еврей.

- А так — русский.

- Нет, если ты еврей, то твой родной язык — еврейский.

- Так я его не знаю

- Всё равно если ты еврей, тогда твой родной язык еврейский, я так и запишу — «еврейский»,- и немолодой дознаватель записал в анкету «еврейский».

- Если родной язык еврейский, то и допрос должен вестись на родном еврейском языке — зовите переводчика.

Дознаватель задумался, после длительной паузы всё-таки зачеркнул слово

«еврейский» и написал слово «русский».

«Допрос с пристрастием» по поводу «еврей в армии» мне устроил Борис Абрамович Слуцкий, к которому меня «переправила» доброй памяти Ирина Озерова, надеясь, что Слуцкий мне как единоплеменнику поможет.

По поводу стихов разговор был короткий. Да, стихи нормальные, и «кости, и мышцы есть», но сделать ничего нельзя. Во-первых, отсутствие литературных связей, во-вторых, политическая антинаправленность, в-третьих, еврей. С каждой из этих «бед» можно справиться, но всё вместе — это железобетон. Я с ним согласился, но остатки уважения, которые я к нему питал, исчезли. Дальше разговор пошёл «за евреев». Когда я сказал, что не чувствую антисемитизма, Слуцкий мне не поверил. Как видно, в армии ему досталось по этому самому «пятому пункту». Я, честное слово, слова «жид» в армии не услышал ни разу, в моем присутствии оно не произносилось. Скорее всего я почувствовал бы антисемитизм, если бы пытался «сделать карьеру». Звание сержанта мне присвоили одновременно с приказом о демобилизации. Я купил шоколадку и пошел к начальнику отдела кадров. Начальник отдела кадров была дама. Я пришел к ней с просьбой — не записывать в мое личное дело звания сержанта. Она сказала, что за много лет с такой просьбой к ней приходят впервые, но просьбу мою выполнила. Так что рядовым я остался навечно.

К сожалению, никакого другого языка, кроме русского, я не знаю. Я стал обычным русскоязычным, простите за неуместную рифму. Я пишу на русском языке и принадлежу русской культуре. Но взгляд со стороны на всё происходящее — типично еврейская черта. Мне не нравится Европейская культура, хотя я чувствую высоту моральной свободы, которую она достигла. Достигла, чтобы попасть в рабство к счёту. Мне довелось встречать милейшую американку, и меня потрясла скрупулезность во взаиморасчетах. Её скрупулезность — не мелочность и не результат жадности, а отражение образа жизни. Остаться кому-то должным нельзя, но и будет глупо заплатить лишку. Это устремление европейцев к точности при исполнении условностей развивает деловитость и помогает взаимодействию, но убивает любознательность и широту взглядов, а главное — отнимает массу энергии. Американцы считают на работе и дома, считают миллионы и считают копейки и презирают тех, кто не считает. Русскому счёт изначально противен. В этом, пожалуй, я больше русский, чем еврей. Европу загубит то, что сделало её Европой — приверженность к счёту и уважение к закону. Именно приверженность европейцев к условностям помешала увидеть европейским ученым за каждым открытием Закон. Наверное, Закон Антигравитации мог открыть только русскоязычный еврей.

Европейский парик — это долгосрочная победа условности, реальности-фантома над Реальностью. Значительность всегда была отклонением от нормы. Но в уравновешенных странах Европы отклонение значительности всё-таки должно было быть незначительным, чтобы не стать просто отклонением, как это случилось, к примеру, с Дон-Кихотом.

Даже Ньютон — величайший исследователь Законов Природы надевал парик. Увы, и любимый мною Ломоносов надевал парик, думаю, что с неохотой. Что делать, мы не властны над временем, время властно над нами.

Когда Альберту Эйнштейну приходилось надевать профессорский сюртук, он понимал нелепость старинной профессорской формы с галунами и аксельбантами и чувствовал себя бразильским генералом. Эйнштейн первым пощелкал ножницами над париком европейской науки. Но я бы сказал, пощелкал в не ту сторону. Он пощелкал над нереальностью со стороны реальности второго порядка.

Наука, даже отказавшись от париков и сюртуков, не отказалась от значительности, и мне в Комедии «Наука» досталась веселая роль андерсеновского мальчика, крикнувшего: «А король-то голый!»

Я знаю, какую злость я вызову у людей, честно отработавших себя в науке. Приговор — «полуграмотный придурок» я уже получил от старого, доброго, хорошо ко мне относящегося приятеля-физика. В тот самый момент, когда он узнал, что я занимаюсь физическими проблемами — проблемами мироустройства, он сказал что я придурок. Он готов посадить меня в психушку, даже не открыв этой книги.

Нет, я не хочу унизить гениев — созидателей физики, химии и биологии. Но мировая наука, увы — это не результат их открытий, а результат толкований этих открытий сообществом ученых средней руки, сообществом, которое «приватизировало» мысли гениальных одиночек и превратило их в собственность.

Великие мыслители никогда не могли победить условность. Условность может победить только другая условность. Так и случилось, мода на парики прошла, а с ней и устремления к истине, свойственные Ньютону и Ломоносову. Это не значит, что не носившие парики Клод Бернар или Докучаев были менее устремлены к истине. Это значит, что на них меньше обращали внимания. От этого истина, увы, не выиграла.

Самой большой неожиданностью для меня стал тот факт, что в задавленной бытовыми трудностями России живая мысль бьется куда интенсивней, чем на казалось бы благоденствующем  Западе.

Основные научные открытия, на которых я построил свои умозаключения, были сделаны в России. Официальной наукой они не были признаны. Это вполне объяснимо в случае героической Клевцовской атаки на основы теоретической физики. Но когда не принимаются к рассмотрению конкретные, простые, понятные и подтвержденные опытами открытия Ф. Ю. Гельцер, мне остается только развести руками.

Непостижимы пути Твои, Господи.

«Лэ хаим, бояре!» К жизни, мои уважаемые читатели!